Ж. Вардзелашвили                                                                                                                         В каталог      

Наносемы как интерпретативные узлы художественного дискурса

(Опубликовано:  Славистика в Грузии. ТГУ. Выпуск 6. Тб., 2005, с. 29-32)

Во мне, а не в писаниях Монтеня содержится то, что я в них  вычитываю.

                                                                                             Блез Паскаль

Каждый языковой знак, согласно Ч. Сандерсу Пирсу, может быть рассмотрен как единица, наделенная двумя наборами интерпретантов: отсылкой к коду и отсылкой к контексту  (кодифицированному или свободному) (1). При этом конкретный знак в каждом из случаев будет соотносится с разным набором языковых знаков. В первом случае (альтернация) любая значимая языковая единица теоретически может быть заменена другой / другими, более эксплицитными знаками того же кода, в результате чего будет раскрыт ее общий смысл. Во втором (линеаризация) – контекстуальный смысл выводится из связи данной единицы с другими знаками заданного предела языковой цепочки. Языковой знак в статике, вне речевого акта, – лексикографическая абстракция. Языковой знак в динамике – есть речь. Это утверждение восходит к одному из постулатов лингвистики о том, что каждый языковой знак понимается не только как статическая система отражения внешнего мира (семантическая модель), но прежде всего как средство коммуникации, орудие речевой деятельности.

 В лингвистике идея о двуединой сущности языка восходит к началу XX века (семиологический принцип описания языка Ф. де Соссюра, тезис о двойном означивании Э. Бенвениста, двуплановый модус существования языка И. А. Бодуэна де Куртенэ...). Все дальнейшее развитие лингвистической мысли может быть охарактеризовано как поиск принципов изучения языка, наиболее адекватно отражающих бинарную природу языка: язык – система и язык –  вид деятельности.

Поэтому можно предположить, что языковая единица всегда сочетает в себе, как минимум,  два ключа, вскрывающих ее код. Первый из них наиболее частотен как проявление лексической синонимии; второй может быть рассмотрен как единица того же ряда, но более высокого уровня – коннотативная  синонимия, расширяющая границы конкретного речевого акта за счет вовлечения в ареал контекста культурологического опыта языковой личности. Контекст становится пространством, где синтактика (как отношение одного знака к другому) выступает в качестве механизма, который может генерировать теоретически бесконечное количество «прочтений» - ограничителем является философская категория «логика здравого смысла».  Причем, в стандартном речевом акте эти явления проявляются как минимализированные, свернутые, но их реальность подтверждается самой интенцией говорящего, стремлением быть понятым (понимаете ли вы, что я имею в виду?), а так же желанием адресата понять (что вы имеете в виду?; правильно ли я вас понял?). Уже на этом уровне возможно проследить «расщепление» значения слова на актуальные в конкретном речевом акте функциональные смыслы, которые могут либо дополнять основное языковое значение лексической единицы, либо «вытеснять» его, смещая ядерное значение на периферию смыслового поля.

Интерпретация языкового знака осуществляется на всем семантическом пространстве языка. Расширение и сужение смыслов, осуществляемых путем отсылки к коду или контексту, либо одновременно альтернацией и линеаризацией, процесс в языке перманентный. Диапазон задается диалогом адресанта и адресата, причем очевидно, что не самим диалогом, а его качеством: рамка определяется лингвокультурным потенциалом участников диалога.

Объект интерпретации – языковая экспликация речемыслительной деятельности адресанта: дискурс, высказывание, концепт, слово. Впрочем, этот ряд может быть продолжен, если дать интерпретацию следующему: «Наши лучшие слова – интонации» (М. Цветаева).

В данной работе мы попытались проследить механизмы интерпретации художественного дискурса с акцентом на те минимальные структуры смысла, которые создают некие узлы, энергетические сгустки, дающие направление ассоциативным векторам. Ассоциативные векторы задают, направляют и определяют процесс интерпретирования семантической ткани. Очевидно, что эти процессы, отражающие динамичность природы лексической единицы как диффузной структуры смыслов, маркирующих понятие, максимально сконцентрированы в ареале художественного дискурса. Теоретическая абиссальность лексической единицы в процессе ее функционирования обусловила введение в научный обиход современной лингвистики единицы исследования более высокого уровня, чем слово. Такой единицей признан концепт. Это дискретная единица, существующая как словесный знак в системе естественного языка и как гештальт структурированного знания и опыта в ментальном лексиконе языковой личности, иерархически организованное открытое лингвоментальное множество, хранилище значений и созначений, ассоциаций, образов, общих для всего языкового сообщества и индивидуально маркированных. Он понимается как единица когнитивного уровня, относящаяся к ментальному лексикону, объективирующаяся лишь часть своего смыслопотенциала в конкретном слове. Слово-репрезентатор получает статус номинатора концепта: Бог, мать, радость... Объем концепта задается тремя векторами : семантикой, синтактикой, прагматикой и отражает культурное пространство категоризованного мира в сознании человека.

Нам представляется, что исследование лингвоментальных структур смысла может осуществляться не только в области собственно концептов. В пространстве дискурса, существует невербализованная область как особый его срез, отсылающий участников диалога не к понятиям, а к идеям, к эмоциональным осмыслениям мира и его проявлений. Несмотря на то, что «опыт человечества в познании эмоций, как и любого другого фрагмента мира, закрепляется в языковых единицах» (2, с. 9), несовпадение типологической структуры эмоциональной лексики в разных языках при том, что сами эмоции носят универсальный общечеловеческий характер, свидетельствует о том, что не все переживания, аксиологические осмысления и оценки могут быть объективированы в языке.  В современной лингвистике эта область невербализованного знания изучается в структуре концептов. Наша гипотеза состоит в том, что концепты в дискурсе могут накладываться друг на друга своими интерпретационными полями и что зоны этих совпадений создают энергетически заряженные ассоциативно-образные узлы. Каждый такой узел, согласно нашему допущению, структурируют минимальные единицы смысла – наномасштабные элементы, условно названные наносемами.[1]

Их реальность является реальностью в такой же мере, в какой реальны любые лингвистические единицы не наблюдаемого, а абстрактного уровня, в которых конденсируется опыт познания языка, от одной ступени к другой, более высокой, а следовательно и более абстрактной. Реальность наносем – это реальность подтекстов,  настроений, впечатлений и ощущений, реальность разночтений и многомерности объема художественного дискурса. Это  и позволяет полагать, что  наносемы могут быть рассмотрены как микроэлементы многомерных концептов, формирующие как интерпретационное поле концепта, так и особую энергетически заряженную зону, интерполе, в которой конденсируются смыслы и эмоциональный опыт. Наносемы интерпретационных полей «сцепляют» смыслы и коннотации, линейно соединенных языковых единиц, вовлекая в процесс смыслообразования, заданный конкретным лексическим материалом, весь культурный опыт языковой личности.

Классические процедуры лингвистического анализа, продуктивные при исследовании в обычном масштабе, не могут подвести к этим микроструктурам. Так, мы не всегда в состоянии объяснить, почему образ в нашем воображении  вдруг расслаивается на множество истин. Полагаем, что там, где отсутствует ответ, проходит вектор, заданный сцеплением смыслов уже на наномасштабном уровне. Образующиеся сцепки формируют  узлы  семантических импульсов, парящих над знаками. Точки, в которых наносемы одной единицы завязываются в узел с наносемами другой языковой единицы, интерполя концептов, могут рассматриваться как ключи к культурному коду.  На этих «перекрестках» смыслов и коннотаций выстраивается текст-загадка, привлекающий к своему декодированию уже не только языковые возможности, но концептуальные (через фреймы и калейдоскопические структуры), а также образы искусства, в том числе и материальные, цвета, звуки, архетипы, мифологемы...

Обратимся к иллюстративному материалу: «Навсегда расстаемся с тобой, дружок. / Нарисуй на бумаге простой кружок. / Это буду я: ничего внутри. / Посмотри на него, и потом сотри» (И. Бродский). Почему при прочтении строк, собранных из лексики  (и формантов), отмеченной легкостью, чаще адресованной детской аудитории (дружок, нарисуй, простой...), мы откликаемся грустью, болью и состраданием? Почему эти почти легковесные соединения не дают простого и логичного ассоциативного ряда: точка, точка, запятая, носик, ротик, оборотик... ? Почему эти соединения выводят адресата на экзистенциональное – потерянность, опустошенность? Автор ассоциирует себя с пустым кружком – ничего внутри. Что это, пушкинское «я пережил свои желанья...»?  А лексика и ритм, напоминающий детскую считалочку, должны ввести нас в заблуждение – автору нисколько не страшно, что внутри пустота? Настолько, что даже можно стереть? Но вместо легковесности, строки воспринимаются бравадой. И детское кружок, становясь образом - индексом автора, погружается в эмоциональный ряд, характеризующий не детство, а другой отрезок жизни, исполненный испытаний, разочарований... Когда кажется, что больше не осталось сил: ничего внутри. Это еще и усталость. Ничего внутри становится коннотативным знаком – символом  опустошенности, потерянности автором себя в мире. Знаком одиночества и отъединенности -  навсегда расстаемся с тобой, дружок. Пустота внутри – от расставания? Не от того ли кружок потерял смысл: посмотри на него, и потом сотри? Или это стираются общие воспоминания...?

Соединения подобного типа «поднимаются из глубин нашей душевной жизни, из области, где все непрерывно, одновременно и все связано со всем» (3, с. 378). Полагаем, что в этом движении наносемы как единицы, образующие смысловые и образные узлы между интепретационными полями отдельных концептов, несут нагрузку, существенную для интеллектуальной цепочки текста, в том числе и для множественности его прочтения. Исследование этих микроединиц может, как представляется, приблизить к разрешению задачи, сформулированной Ричардом Бартом: «увидеть, как текст взрывается и рассеивается в межтекстовом пространстве... Наша задача: попытаться уловить и классифицировать (ни в коей мере не претендуя на строгость) отнюдь не все смыслы текста (это было бы невозможно, поскольку текст бесконечно открыт в бесконечность...), а, скорее, те формы, те коды, через которые идет возникновение смыслов текста... Наша цель – помыслить, вообразить, пережить множественность текста, открытость процесса означивания» (4. с. 425-426).

Использованная литература:

1.                 Peirce C. S. Collected Papers, II and IV. Cambridge, Mass., 1932, 1934. Цит. по: Р. Якобсон. Два аспекта языка и два типа  афатических нарушений. // Теория метафоры. М., 1990.  

2.                 Бабенко Л. Лексические средства обозначения эмоций в    русском языке. Свердловск, 1989. 

          3. Мамардашвили М. Картезианские размышления. М., 1993

4. Барт Р. Избранные работы: Семиотика: Поэтика. М., 1989.

5. Бродский И. Письма римскому другу. С-Пб., 2000.

Janetta Vardzelashvili

The nanosems as belles-lettres discourse interpretative nodes

The research of codes, which are the linguistic units interpretative, may be realized at nanoscale level trough nodes of nanosems.

   В каталог